Фотограф Василий вьется вокруг вальяжно развалившегося на венском стуле господина, прижимая к филе бедра сложенную втрое газетку. Газетка пахнет типографской краской, комсомолом и правдой.

Вальяжный господин устало примеряет выражения для своего пестрого, в обрамлении рыжеватых усов и бороды, крепкого, но хорошего лица. Василий хмурится, бросает газетку, кидает тревожные взгляды на господина, выстраивает кадр, решая в уме логарифмическое уравнение, в котором два неизвестных – свет и композиция, как х и у.

Господин недовольно крякает. Василий неожиданно толсто смеется в ответ.

В голове Василия нет мыслей, но есть похмелье. Хотел бы он пробудиться к обеду и тихо лежать, боясь спугнуть аритмичное сердце, вспоминать
первую любовь, а потом, нажалевшись себя, добрести в липких тапках до кухни, ковырнуть бок вчерашнего хлеба и тоскливо смотреть чувствительными к свету глазами на синий цветок газовой конфорки, ласкающей дно верного эмалированного чайника.

И в этот день, когда голове так нужны аспирин и невесомость, вместо возвышенных дев в цепях кос и сетях чулок, к Василию вереницей идут господа с претензией и просьбами сфотографировать свои толстые потные лица для удостоверений всех форм и мастей. Василий мужественно держится до последнего, меняя объективы и сворачивая шею софиту.

Наконец, не стерпел. Взмахивает тонкими руками, закованными в узкие рукава суррогатного хипстерского кардигана и артистично всхлипывает картавым контральто: «Где ж красота, где же красотаааа?!»

Вальяжный господин крякает и строго говорит: «Красота в гармонии интеграла, в продолжении контекста наследия Мильтона и Бэкона в лирике Боба Дилана. Сделай уже фото, чрево пиздаёблое.»

Василий умилиляетия и, в растроганном восторге, нажимает спуск фотоаппарата.